| Производитель | Push Gaming |
| Кол-во линий | 8945 |
| Кол-во барабанов | 24 |
| Фриспины | Нет |
| Бонусный раунд | Нет |
| Мобильная версия | Нет |
| Игра на удвоение | Есть |
Играть в Germinator (Герминатор) в онлайн казино:
1.Русский Вулкан 
2.Вулкан Клуб 
3.GMSlots 
4.MaxBet 
5.Eldorado Club 
6.Joycasino Онлайн казино - Топ-казино. Лучшие Онлайн Казино.
-------------------------------------------------------------------------- * Подготовка электронного текста для некоммерческого распространения -- С. -------------------------------------------------------------------------- Эта редакция является истинной и окончательной. И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки -- выносить. Он не видел, но по звукам все понимал, что делалось в бараке и в их бригадном углу. Надо было еще и в санчасть поспеть, ломало опять всего. Вот тут наружу стена пузом выдалась -- это спрямить ряда за два. Там ящик носилочный у печки оттаивай от замерзшего раствору, ну и сами сколько успеете. Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два -- на зоне, один -- внутри лагеря. Он лежал на верху вагонки, с головой накрывшись одеялом и бушлатом, а в телогрейку, в один подвернутый рукав, сунув обе ступни вместе. Работа -- она как палка, конца в ней два: для людей делаешь -- качество дай, для начальника делаешь -- дай показуху. Шухов протер доски пола, чтобы пятен сухих не осталось, тряпку невыжатую бросил за печку, у порога свои валенки натянул, выплеснул воду на дорожку, где ходило начальство, -- и наискось, мимо бани, мимо темного охолодавшего здания клуба, наддал к столовой. Хотели по тем стенкам становиться, как до обеда их разделили, а тут бригадир снизу кричит: -- Эй, ребята! Вот тут -- провалина, ее выровнять за один ряд нельзя, придется ряда за три, всякий раз подбавляя раствора потолще. Шнур по верхней бровке натягивая, объяснил Сеньке и словами и знаками, где ему класть. Губы закуся, глаза перекосив, в сторону бригадировой стены кивает -- мол, дадим огоньку? Как вычерпают их носилки, снизу без перерыву -- вторые, а эти катись вниз. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать. Мастерка-то бы зря наверх не таскал, -- изгаляется над ним и Шухов. Ты на свою стену Клевшина возьми, а я с Кильдигсом буду. Стену в этом месте прежде клал неизвестный ему каменщик, не разумея или халтуря, а теперь Шухов обвыкал со стеной, как со своей. А чтобы Сеньке легче было, еще прихватить у него кусок наружного ряда, а чуть внутреннего ему покинуть. Тем временем подносчикам, чтобы не мерзнуть на верхотуре зря, шлакоблоки поверху подбрасывать. Подошли подносчики, рассказали: пришел монтер на подъемнике мотор исправлять и с ним прораб по электроработам, вольный. Уж повел Шухов третий ряд (и Кильдигс тоже третий начал), как по трапу прется еще один дозорщик, еще один начальник -- строительный десятник Дэр. -------- Повесть В пять часов утра, как всегда, пробило подъем -- молотком об рельс у штабного барака. А думка его и глаза его вычуивали из-подо льда саму стену, наружную фасадную стену ТЭЦ в два шлакоблока. Так решил: шнур натянуть не на ряд, не на два, а сразу на три, с запасом. А прямо носилки поставили -- и разбирай два каменщика на стену, клади. И узнать Шухову хочется, и некогда: стену выравнивает. Сейчас бы исправили подъемник -- можно б и шлакоблоки им подымать, и раствор. Шухов от Кильдигса близко стоял, показал ему на Дэра.
СПОРТ-ЭКСПРЕСС – новости спорта, футбол, хоккей, биатлон.
Шухов никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему -- до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться вкруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов и сносить их горками в посудомойку -- тоже накормят, но там охотников много, отбою нет, а главное -- если в миске что осталось, не удержишься, начнешь миски лизать. Всегда Шухов по подъему вставал, а сегодня не встал. Да и где тут угреешься -- на окне наледи наметано, и на стенах вдоль стыка с потолком по всему бараку -- здоровый барак! Вот, тяжело ступая по коридору, дневальные понесли одну из восьмиведерных параш. И еще надо было перед столовой надзирателям не попасться: был приказ начальника лагеря строгий -- одиночек отставших ловить и сажать в карцер. И разделил он стену невидимой метой -- до коих сам будет класть от левой ступенчатой развязки и от коих Сенька направо до Кильдигса. Принесли двое носилок сразу -- на Кильдигсову стену и на шуховскую. А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Куз? Еще с вечера ему было не по себе, не то знобило, не то ломало. Сквозь сон чудилось -- то вроде совсем заболел, то отходил маленько. Считается, инвалид, легкая работа, а ну-ка, поди вынеси, не пролья! Ты легонько протри, чтоб только мокровато было, и вали отсюда. Перед столовой сегодня -- случай такой дивный -- толпа не густилась, очереди не было. Внутри стоял пар, как в бане, -- на'пуски мороза от дверей и пар от баланды. Там, за столом, еще ложку не окунумши, парень молодой крестится. Там, на углу, рассчитал он, Кильдигс не удержится, за Сеньку малость положит, вот ему и легче будет. Сенька лед докалывал, а Шухов уже схватил метелку из проволоки стальной, двумя руками схватил и туда-сюда, туда-сюда пошел ею стену драить, очищая верхний ряд шлакоблоков хоть не дочиста, но до легкой сединки снежной, и особенно из швов. Раствор парует на морозе, дымится, а тепла в нем чуть. Шухов и другие каменщики перестали чувствовать мороз. Оказывается, еще одна машина со шлакоблоками подошла. мина -- старый был лагерный волк, сидел к девятьсот сорок третьему году уже двенадцать лет и своему пополнению, привезенному с фронта, как-то на голой просеке у костра сказал: -- Здесь, ребята, закон -- тайга. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать. Вот в 75-й бригаде хлопнули об пол связку валенок из сушилки. Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир: -- Василь Федорыч! Бригады сидели за столами или толкались в проходах, ждали, когда места освободятся. Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, от креста отстали. Сидеть в столовой холодно, едят больше в шапках, но не спеша, вылавливая разварки тленной мелкой рыбешки из-под листьев черной капусты и выплевывая косточки на стол. А пока те на уголке будут ковыряться, Шухов тут погонит больше полстены, чтоб наша пара не отставала. И лишь подносчики шлакоблоков наверх взлезли, он тут же Алешку заарканил: -- Мне носи! Взлез наверх и бригадир, и пока Шухов еще с метелкой чушкался, прибил бригадир рейку на углу. Мастерком его на стену шлепнув да зазеваешься -- он и прихвачен. От быстрой захватчивой работы прошел по ним сперва первый жарок -- тот жарок, от которого под бушлатом, под телогрейкой, под верхней и нижней рубахами мокреет.
А вот -- и в нашей (и наша была сегодня очередь валенки сушить). Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денек освободиться? Первый раз глянешь -- прямо страшно, а узнали его -- из всех дежурняков покладистей: ни в карцер не сажает, ни к начальнику режима не таскает. В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало три только. Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то вечером кусочек отрежут. -- прочел Татарин с белой латки на спине черного бушлата. И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем полутемном бараке, где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто еще не встал. -- придавая своему голосу больше жалости, чем испытывал, спросил Шухов. Пошли в комендатуру, -- пояснил Татарин лениво, потому что и ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей. -- Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка? Прокликаясь через тесноту, от каждой бригады работяги по два, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и искали для них места на столах. Когда их наберется гора на столе -- перед новой бригадой кто-нибудь смахнет, и там они дохрястывают на полу. И бить его тогда тесачком молотка, мастерком не собьешь. Вычерпали и его, сколько было жидкого, а уж по стенкам схватился -- выцарапывай сами! Но они ни на миг не останавливались и гнали кладку дальше и дальше. Бригадир и помбригадир обуваются молча, а вагонка их скрипит. Так что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак. Вставали сразу двое: наверху -- сосед Шухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг. А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и одеяло. Под ним, равняясь головой с верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин. С выводом на работу -- это еще полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда. На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. И все равно не слышит, обалдуй, спина еловая, на' тебе, толкнул поднос. А прямо на пол кости плевать -- считается вроде бы неаккуратно. И -- не стал ждать, зная, что Шухов ему не оставит, обе миски отштукатурит дочиста. Ложка та была ему дорога, прошла с ним весь север, он сам отливал ее в песке из алюминиевого провода, на ней и наколка стояла: "Усть-Ижма, 1944". С Фетюкова станет, что он, миску стережа, из нее картошку выловил. Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином. Стрелял Павло из-под леса да на районы ночью налетывал -- стал бы он тут горбить! Вышли Шухов с Кильдигсом наверх, слышат -- и Сенька сзади по трапу скрипит. На втором этаже стены только начаты кладкой: в три ряда кругом и редко где подняты выше. А и шлакоблок положишь чуть не так -- и уж примерз, перекособоченный. Какой с отбитым углом, с помятым ребром или с приливом -- сразу Шухов это видит, и видит, какой стороной этот шлакоблок лечь хочет, и видит то место на стене, которое этого шлакоблока ждет. И часом спустя пробил их второй жарок -- тот, от которого пот высыхает. Улыбается Алешка уступчиво: -- Если нужно быстрей -- давайте быстрей. Помбригадир сейчас в хлеборезку пойдет, а бригадир -- в штабной барак, к нарядчикам. Какую-нибудь другую бригаду, нерасторопную, заместо себя туда толкануть. Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул: -- Эй, фитили'! Хотя бы уж одна сторона брала -- или забило бы в ознобе, или ломота прошла. Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как бы злорадно: -- Ну, держись, краснофлотцы! Он обернулся, ища второго кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на первом этаже вагонок и на втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки с номерами на левом колене или, уже одетые, запахивались и спешили к выходу -- переждать Татарина на дворе. И, продолжая отпрашиваться просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь (повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и на нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку (на ней таких номера было два -- на груди один и один на спине), выбрал свои валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди) и вышел вслед за Татарином. Он улыбнулся простодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цингой в Усть-Ижме в сорок третьем году, когда он доходил. Посреди барака шли в два ряда не то столбы, не то подпорки, и у одного из таких столбов сидел однобригадник Шухова Фетюков, стерег ему завтрак. Снаружи бригада вся в одних черных бушлатах и в номерах одинаковых, а внутри шибко неравно -- ступеньками идет. Потом Шухов снял шапку с бритой головы -- как ни холодно, но не мог он себя допустить есть в шапке -- и, взмучивая отстоявшуюся баланду, быстро проверил, что там попало в миску. Одна радость в баланде бывает, что горяча, но Шухову досталась теперь совсем холодная. Баланда не менялась ото дня ко дню, зависело -- какой овощ на зиму заготовят. Самая эта спорая кладка -- от колен до груди, без подмостей. Теперь только обухом топора тот шлакоблок сбивать да раствор скалывать. Мастерком захватывает Шухов дымящийся раствор -- и на то место бросает и запоминает, где прошел нижний шов (на тот шов серединой верхнего шлакоблока потом угодить). Два ряда как выложим да старые огрехи подровняем, так вовсе гладко пойдет. И погнал, и погнал наружный ряд к Сеньке навстречу. В ноги их мороз не брал, это главное, а остальное ничто, ни ветерок легкий, потягивающий -- не могли их мыслей отвлечь от кладки. " Кто работу крепко тянет, тот над соседями тоже вроде бригадира становится. Переставил бригадир: Фетюкова шлакоблоки снизу на подмости кидать, да так поставил, чтоб отдельно считать, сколько он шлакоблоков вскинет, а Алешку баптиста -- с кавторангом.
Да не просто к нарядчикам, как каждый день ходит, -- Шухов вспомнил: сегодня судьба решается -- хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект "Соцбытгородок". Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил -- не так бы было обидно. Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал: ни к чему, да и что скажешь? Два больших прожектора били по зоне наперекрест с дальних угловых вышек. Так много их было натыкано, что они совсем засветляли звезды. Так доходил, что кровавым поносом начисто его проносило, истощенный желудок ничего принимать не хотел. Буйновского не посадишь с миской сидеть, а и Шухов не всякую работу возьмет, есть пониже. В летошнем году заготовили одну соленую морковку -- так и прошла баланда на чистой моркошке с сентября до июня. Самое сытное время лагернику -- июнь: всякий овощ кончается и заменяют крупой. Из рыбки мелкой попадались все больше кости, мясо с костей сварилось, развалилось, только на голове и на хвосте держалось. А подмости, какие тут раньше были, и козелки -- вс? Раствора бросает он ровно столько, сколько под один шлакоблок. И Сенька там на углу с бригадиром разошелся, тоже сюда идет. Только Клевшин нога об ногу постукивал: у него, бессчастного, сорок шестой размер, валенки ему подобрали от разных пар, тесноватые. Шухову надо не отстать от той пары, он сейчас и брата родного по трапу с носилками загонял бы. Алешка -- тихий, над ним не командует только кто не хочет. А Соцбытгородок тот -- поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать -- чтоб не убежать. Там, верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его не было. Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам -- кто в уборную, кто в каптерку, иной -- на склад посылок, тот крупу сдавать на индивидуальную кухню. А теперь только шепелявенье от того времени и осталось. На хрупкой сетке рыбкиного скелета не оставив ни чешуйки, ни мясинки, Шухов еще мял зубами, высасывал скелет -- и выплевывал на стол. -- Павло вскочил, парень молодой, кровь свежая, лагерями еще не трепан, на галушках украинских ряжка отъеденная. зэки растащили: что на другие здания унесли, что спалили -- лишь бы чужим бригадам не досталось. И хватает из кучки шлакоблок (но с осторожкою хватает -- не продрать бы рукавицу, шлакоблоки дерут больно). Подносчикам мигнул Шухов -- раствор, раствор под руку перетаскивайте, живо! Как сошлись с Сенькой да почали из одного ящика черпать -- а уж и с заскребом. Буйновский сперва, с обеда, с Фетюковым вместе раствор носил. И Шухов тоже никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить. У всех у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза, как от думки, что и день целый на этом морозе пробыть. -- От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. В любой рыбе ел он все: хоть жабры, хоть хвост, и глаза ел, когда они на месте попадались, а когда вываривались и плавали в миске отдельно -- большие рыбьи глаза, -- не ел. Сегодня Шухов сэкономил: в барак не зашедши, пайки не получил и теперь ел без хлеба. Ящик велик, поставь человек шесть, и так: из одной половины готовый раствор выбирать, в другой половине новый замешивать. Теперь, по-хозяйски ведя, уже завтра надо козелки сбивать, а то остановимся. И еще раствор мастерком разровняв -- шлеп туда шлакоблок! По трапу и круто, и оступчиво, не очень он тянул поначалу, Шухов его подгонял легонько: -- Кавторанг, побыстрей! Только с каждыми носилками кавторанг становился расторопнее, а Фетюков все ленивее: идет, сучье вымя, носилки наклонит и раствор выхлюпывает, чтоб легче нести. А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шел ровно, и мороз как будто совсем его не брал. Хлеб -- его потом отдельно нажать можно, еще сытей. Она застыла в один слиток, Шухов ее отламывал кусочками. Далеко видно с верха ТЭЦ: и вся зона вокруг заснеж? И сейчас же, сейчас его подровнять, боком мастерка подбить, если не так: чтоб наружная стена шла по отвесу, и чтобы вдлинь кирпич плашмя лежал, и чтобы поперек тоже плашмя. Теперь, если по бокам из-под него выдавилось раствору, раствор этот ребром же мастерка отбить поскорей, со стены сошвырнуть (летом он под следующий кирпич идет, сейчас и не думай) и опять нижние швы посмотреть -- бывает, там не целый блок, а накрошено их, -- и раствору опять бросить, да чтобы под левый бок толще, и шлакоблок не просто класть, а справа налево полозом, он и выдавит этот лишек раствора меж собой и слева соседом. Костыльнул его Шухов в спину разок: -- У, гадская кровь! Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа -- каменной внутрилагерной тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от заключенных; мимо угла штабного барака, где, толстой проволокою подхваченный, висел на столбе обындевевший рельс; мимо другого столба, где в затишке, чтоб не показывал слишком низко, весь обметанный инеем, висел термометр. Магара не то что холодная -- она и горячая ни вкуса, ни сытости не оставляет: трава и трава, только желтая, под вид пшена. Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозь прорези в марле, обтер от раствора и дал Шухову держать. нная, пустынная (попрятались зэки, греются до гудка), и вышки черные, и столбы заостренные, под колючку.
Круиз смерти. Крушение «Адмирала
Шухов с надеждой покосился на его молочно-белую трубочку: если б он показал сорок один, не должны бы выгонять на работу. Вошли в штабной барак и сразу же -- в надзирательскую. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь лет сидки: бывало, и вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок тех не видали, только лапти да ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный). Придумали давать ее вместо крупы, говорят -- от китайцев. Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти, и Вдовушкин это знал. Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, только-только чтоб не перекувырнуться вместе с ней. Там разъяснилось, как Шухов уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не было, а просто пол в надзирательской не мыт. Теперь вроде с обувью подналадилось: в октябре получил Шухов (а почему получил -- с помбригадиром вместе в каптерку увязался) ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две теплых портянки. В вареном весе триста грамм тянет -- и лады: каша не каша, а идет за кашу. Но право ему было дано освободить утром только двух человек -- и двух он уже освободил, и под зеленоватым стеклом на столе записаны были эти два человека, и подведена черта. Неудобное место такое он избрал даже не нарочно, а показывая невольно, что санчасть ему чужая и что пришел он в нее за малым. Санчасть была в самом глухом, дальнем углу зоны, и звуки сюда не достигали никакие. Теперь вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три не насмерть и без операции, но чтобы в больничку положили, -- лежал бы, кажется, три недели, не шевельнулся, а уж кормят бульоном пустым -- лады. Мороз едкой мглицей больно охватил Шухова и вынудил его закашляться. Линейка напролет была вся пуста, и лагерь весь стоял пуст. Теперь Татарин объявил, что прощает Шухова, и велел ему вымыть пол. С неделю ходил как именинник, все новенькими каблучками постукивал. Сейчас Шухов так догадался: проворно вылез из валенок, составил их в угол, скинул туда портянки (ложка звякнула на пол; как быстро ни снаряжался в карцер, а ложку не забыл) и босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся под валенки к надзирателям. Облизав ложку и засунув ее на прежнее место в валенок, Шухов надел шапку и пошел в санчасть. Ни ходики не стучали -- заключенным часов не положено, время за них знает начальство. Потом, глядя на беленький-беленький чепчик Вдовушкина, Шухов вспомнил медсанбат на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной челюстью и -- недотыка ж хренова! Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет. Ухайдакался бы сам на каменной кладке -- небось бы тихо сидел. Он, вправду, занимался работой "левой", но для Шухова непостижимой. После проверки посчитает доктор больным -- освободит, а здоровым -- отказчик, и в БУР. Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел. В морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Была та минутка короткая, разморчивая, когда уже все оторвано, но прикидываются, что нет, что не будет развода. (А еще потому Шухов поспешил, чтоб отвес прежде Кильдигса захватить, отвес-то из инструменталки взят один.) Павло спросил бригадира: -- Мают класть утр?
Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не выводили за зону, -- дневального по штабному бараку прямое дело. Под спущенными, но не завязанными наушниками поламывало уши морозом. А в декабре валенки подоспели -- житуха, умирать не надо. -- ничего так жалко не было за восемь лет, как этих ботинков. Было все так же темно в небе, с которого лагерные фонари согнали звезды. И даже мыши не скребли -- всех их повыловил больничный кот, на то поставленный. С каким-то этапом новый доктор появился -- Степан Григорьич, гонкий такой да звонкий, сам сумутится, и больным нет покою: выдумал всех ходячих больных выгонять на работу при больнице: загородку городить, дорожки делать, на клумбы землю нанашивать, а зимой -- снегозадержание. Он переписывал новое длинное стихотворение, которое вчера отделал, а сегодня обещал показать Степану Григорьичу, тому самому врачу. Конвой сидит в теплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, -- тоже им не масло сливочное в такой мороз на вышках топтаться. Но, давно в штабном бараке обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальника режима, и кума, услуживал им, порой слышал такое, чего не знали и надзиратели, и с некоторых пор посчитал, что мыть полы для простых надзирателей ему приходится как бы низко. Теперь, когда Шухову дали работу, вроде и ломать перестало. Поставив ведро и сплетя руки в рукава, Шухов с любопытством наблюдал. Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро. Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую и сунул руки в колодезную воду. Татарина не было, а надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки и сон и спорили, по скольку им дадут в январе пшена (в поселке с продуктами было плохо, и надзирателям, хоть карточки давно кончились, продавали кой-какие продукты отдельно от поселковых, со скидкой). Так какой-то черт в бухгалтерии начальнику нашептал: валенки, мол, пусть получают, а ботинки сдадут. И пришлось Шухову выбирать: или в ботинках всю зиму навылет, или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинки отдай. И все так же широкими струями два прожектора резали лагерную зону. Была все та же ночь, что и при подъеме, но опытному глазу по разным мелким приметам легко было определить, что скоро ударят развод. Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, при яркой лампе целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел телогрейку свою -- номер на груди пообтерся, каб не зацапали, надо подновить. Как это делается только в лагерях, Степан Григорьич и посоветовал Вдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и стал Вдовушкин учиться делать внутривенные уколы на темных работягах, да на смирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, что фельдшер может быть вовсе и не фельдшером. Вахтеры на главной вахте подбрасывают в печку угля. (Украинцев западных никак не переучат, они и в лагере по отчеству да выкают). А на пайке -- сахару черпачок опрокинут холмиком белым. Стали пробиваться бригадники, и Павло протягивал им миски, кому через головы сидящих, на второй стол. Те позвали его раз, другой, поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг. Раздевшись до грязных своих гимнастерок, двое надзирателей играли в шашки, а третий, как был, в перепоясанном тулупе и валенках, спал на узкой лавке. Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение: -- Спасибо, гражданин начальник! Он взял ведро и без рукавичек (наскорях забыл их под подушкой) пошел к колодцу. А тот хрипло сказал со столба: -- Двадцать семь с половиной, хреновина. -- Да он неправильный, всегда брешет, -- сказал кто-то. Как этот лагерь, Особый, зачинали -- еще фронтовых ракет осветительных больно много было у охраны, чуть погаснет свет -- сыпят ракетами над зоной, белыми, зелеными, красными, война настоящая. Помощник Хромого (дневальный по столовой Хромой от себя кормил и держал еще помощника) пошел звать на завтрак инвалидный шестой барак, то есть не выходящих за зону. Свободной рукой еще бороду опробовал на лице -- здоровая выперла, с той бани растет, дней боле десяти. Был же Коля студент литературного факультета, арестованный со второго курса. Надзиратели в надзирательской докуривают последнюю цигарку перед обыском. Только помбригадир Павло, шевеля губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптист Алешка, сосед Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где у него была переписана половина евангелия. Очень спешил Шухов и все ж ответил прилично (помбригадир -- тоже начальство, от него даже больше зависит, чем от начальника лагеря). На скамейке на каждой летом село бы человек по пять, но как сейчас все были одеты толсто -- еле по четыре умещалось, и то ложками им двигать было несправно. ду топорик и метелку, а для кладки -- молоточек каменотесный, рейку, шнурок, отвес.
Бригадиры, ходившие в ППЧ -- планово-производственную часть, -- столпились несколько у столба, а один, помоложе, бывший Герой Советского Союза, взлез на столб и протирал термометр. В культурно-воспитательную часть поплелся старый художник с бородкой -- за краской и кисточкой, номера писать. Степан Григорьич хотел, чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле. А заключенные, уже одетые во всю свою рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от подбородка до глаз тряпками от мороза, -- лежат на нарах поверх одеял в валенках и, глаза закрыв, обмирают. Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо совсем, и -- к помбригадировой вагонке. Уж как спешил, с хлеба сахар губами забрал, языком подлизнул, одной ногой на кронштейник -- лезть наверх постель заправлять, -- а пайку так и так посмотрел, и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те пятьсот пятьдесят грамм, что положены. Рассчитывая, что из закошенных двух порций уж хоть одна-то будет его, Шухов быстро принялся за свою кровную. Кильдигс румяный посмотрел на Шухова, скривился -- мол, чего поперед бригадира выпрыгнул? Снизу советовали: -- Ты только в сторону дыши, а то поднимется. Опять же Татарин широкими шагами, спеша, пересек линейку в сторону штабного барака. Сквозь двойные, непрозрачные от белого льда стекла еле слышно донесся звонок развода. Знобило его, как и раньше, но косануть, видно, не проходило. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в тюрьмах и в лагерях, и хоть ни одной из них на весах проверить не пришлось, и хоть шуметь и качать права он, как человек робкий, не смел, но всякому арестанту и Шухову давно понятно, что, честно вешая, в хлеборезке не удержишься. Повар пробуркотел еще, выпрямился, и опять в окошке появились его руки. Для того он колено правое подтянул к животу, из-под валеного голенища вытянул ложку "Усть-Ижма, 1944", шапку снял, поджал под левую мышку, а ложкою обтронул кашу с краев. По гудку если раствор разводить, так каменщикам -- стой? Да ведь Кильдигсу не думать, из чего бригаду кормить: ему, лысому, хоть на двести грамм хлеба и помене -- он с посылками проживет.
И вообще снаружи народу поменело -- значит, все приткнулись и греются последние сладкие минуты. Стараться надо, чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только. Недодача есть в каждой пайке -- только какая, велика ли? Тулупы у них сменные: тот надевает, кому на вышку идти. -- Потому что это последняя точка ночного охлаждения. Месяц какой -- молодой ли, старый, -- рассчитает тебе на любой год, на любой день. И все услышали окрики кавторанга в дверях, как с капитанского мостика: -- Чего столпились? Вот эту минуту надо было сейчас всю собрать на еду и, каши той тонкий пласт со дна снимая, аккуратно в рот класть и во рту языком переминать. Кому раствор разводить -- начинайте, гудка не ждите. Начальник и в рабочий-то час работягу не сдвинет, а бригадир и в перерыв сказал -- работать, значит работать. Шухов проворно спрятался от Татарина за угол барака: второй раз попадешься -- опять пригреб? Может, он человека ищет на работу послать, может, зло отвести не на ком. -- совестливо, как будто зарясь на что чужое, сказал Шухов. Вот два раза на день и смотришь, душу успокоить -- может, сегодня обманули меня не круто? -- Грамм двадцать не дотягивает, -- решил Шухов и преломил пайку надвое. И еще раз, смешав бригады, конвой пересчитал всю колонну ТЭЦ по пятеркам. На глазах доходит капитан, щеки ввалились, -- а бодрый. Но приходилось поспешить, чтобы Павло увидел, что он уже кончил, и предложил бы ему вторую кашу. Читали ж вот приказ по баракам -- перед надзирателем за пять шагов снимать шапку и два шага спустя надеть. Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. Одну половину за пазуху сунул, под телогрейку, а там у него карманчик белый специально пришит (на фабрике телогрейки для зэков шьют без карманов). За лишнюю голову распишешься -- своей головой заменишь. Полукругом обняли колонну ТЭЦ, автоматы вскинули, прямо в морду тебе держат. Мороз тут за зоной при потягивающем ветерке крепко покусывал даже ко всему притерпевшееся лицо Шухова. -- недоверчиво смотрел повар в том маленьком просторе, который давало ему окошко, для того и узкое, чтоб к нему из столовой не подглядывали, сколько там в котле осталось. -- Так какого ж вы хрена миски занимаете, когда бригады нет? А тут еще Фетюков, который пришел с эстонцами вместе, вс?
Just Jewels — игровой автомат Адмирал
Иной надзиратель бредет, как слепой, ему все равно, а для других это сласть. А в дежурке сидел фельдшер -- молодой парень Коля Вдовушкин, за чистым столиком, в свеженьком белом халате -- и что-то писал. Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезть глазами куда не следует, не мог не заметить, что Николай писал ровными-ровными строчками и каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну под одной начинал с большой буквы. На нем был чепчик белый, халат белый, и номеров видно не было. Другую половину, сэкономленную за завтраком, думал и съесть тут же, да наспех еда не еда, пройдет даром, без сытости. И пятерки опять отделяются и идут цепочками отдельными. Смекнув, что так и будет он по дороге на ТЭЦ дуть все время в морду, Шухов решил надеть тряпочку. Все теперь ладно, только рукавицы худые и руки уже застылые. подметил, как две каши закосили, стал прямо против Павла и ел стоя, поглядывая на четыре оставшихся неразобранных бригадных порции. Сколько за ту шапку в кондей перетаскали, псы клятые. Длинный латыш вечером вчера получил посылку, и, может, завтра уж этого самосаду не будет, жди тогда месяц новой посылки. Шухову было, конечно, сразу понятно, что это -- не работа, а по левой, но ему до того не было дела. Потянулся сунуть полпайки в тумбочку, но опять раздумал: вспомнил, что дневальные уже два раза за воровство биты. И потому, не выпуская хлеба из рук, Иван Денисович вытянул ноги из валенок, ловко оставив там и портянки и ложку, взлез босой наверх, расширил дырочку в матрасе и туда, в опилки, спрятал свои полпайки. И помощник начальника караула с другой стороны проверяет. Тряпочка на случай встречного ветра у него, как и у многих других, была с двумя рубезочками длинными. Шухов обхватил лицо по самые глаза, по низу ушей рубезочки провел, на затылке завязал. Он тер и хлопал ими, зная, что сейчас придется взять их за спину и так держать всю дорогу. Он хотел тем показать Павлу, что ему тоже надо бы дать если не порцию, то хоть полпорции. Хороший у него самосад, крепкий в меру и духовитый. Раздосадовался Шухов, затоптался -- не повернуть ли к седьмому бараку. Шапку с головы содрал, вытащил из нее иголочку с ниточкой (тоже запрятана глубоко, на шмоне шапки тоже щупают; однова' надзиратель об иголку накололся, так чуть Шухову голову со злости не разбил). Потом затылок отворотом шапки закрыл и поднял воротник бушлата. Начальник караула прочел ежедневную надоевшую арестантскую "молитву": -- Внимание, заключенные! Смуглый молодой Павло, однако, спокойно ел свою двойную, и по его лицу никак было не знать, видит ли он, кто тут рядом, и помнит ли, что две порции лишних. Оттого, что он желудок свой раззявил сразу на две -- от одной ему не стало сытно, как становилось всегда от овсянки. Но до санчасти совсем мало оставалось, он и потрусил к крыльцу санчасти. В санчасти, как всегда, до того было чисто в коридоре, что страшно ступать по полу. Стежь, стежь, стежь -- вот и дырочку за пайкой спрятанной прихватил. Все в Шухове было напряжено до крайности -- вот сейчас нарядчик в дверях заорет. Одной головы за проволокой не достанет -- свою голову туда добавишь. В ходу следования соблюдать строгий порядок колонны! Шухов полез во внутренний карман, из тряпицы беленькой достал свой незамерзлый полукруглый кусочек верхней корочки, ею стал бережно вытирать все остатки овсяной размазни со дна и разложистых боковин миски. Уж была обо мне телеграмма, и сельсовет искал меня взять. Пальцы Шухова славно шевелились, а голова, забегая вперед, располагала, что дальше. И пятерки отделялись и шли цепочками отдельными, так что хоть сзади, хоть спереди смотри: пять голов, пять спин, десять ног. Не растягиваться, не набегать, из пятерки в пятерку не переходить, не разговаривать, по сторонам не оглядываться, руки держать только назад! Колыхнулась колонна впереди, закачала плечами, и конвой, справа и слева от колонны шагах в двадцати, а друг за другом через десять шагов, -- пошел, держа автоматы наготове. В колонне, когда потеплей, все разговаривают -- кричи не кричи на них. Наверно, подмазал в каптерке личных вещей, откуда ж? Насобирав, он слизывал кашу с корочки языком и еще собирал корочкою с эстолько. Трясемся, свет погасили и на пол сели под стенку, а то активисты по деревне ходили и в окна заглядывали. Баптист читал евангелие не вовсе про себя, а как бы в дыхание (может, для Шухова нарочно, они ведь, эти баптисты, любят агитировать, вроде политруков): -- "Только бы не пострадал кто из вас как убийца, или как вор, или злодей, или как посягающий на чужое. А второй вахтер -- контролер, у других перил молча стоит, только проверяет, счет правильный ли. Шаг вправо, шаг влево -- считается побег, конвой открывает огонь без предупреждения! Снегу не было уже с неделю, дорога проторена, убита. Руки держа сзади, а головы опустив, пошла колонна, как на похороны. " Потом и они реже кричать стали: ветер сечет, смотреть мешает. А сегодня пригнулись все, каждый за спину переднего хоронится, и ушли в свои думки. Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное все съел, чувствовал себя Шухов сегодня несытым. Наконец миска была чиста, как вымыта, разве чуть замутнена. Тою же ночью я маленького братишку прихватил и повез в теплые страны, во Фрунзю. Во Фрунзи асфальт варили в котле, и шпана кругом сидела. Возьмите моего братишку в обучение, научите его, как жить! А если как христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь". Днем его вызовут без помех, хоть три часа держи, никто не видел, не слышал. Вся линейка чернела от бушлатов -- и вдоль ее медленно переталкивались бригады вперед, к шмону. Номер нашему брату -- один вред, по нему издали надзиратель тебя заметит, и конвой запишет, а не обновишь номера впору -- тебе же и кондей: зачем об номере не заботишься? Они перед разводом всегда разжигают костер -- чтобы греться и чтоб считать виднее. И видно тебе только ноги у передних двух-трех, да клочок земли утоптанной, куда своими ногами переступить. Дума арестантская -- и та несвободная, все к тому ж возвращается, все снова ворошит: не нащупают ли пайку в матрасе? И чтобы брюхо не занывало, есть не просило, перестал он думать о лагере, стал думать, как письмо будет скоро домой писать. Он через плечо отдал миску сборщику и продолжал минуту сидеть со снятой шапкой.
За что Алешка молодец: эту книжечку свою так заса'вывает ловко в щель в стене -- ни на едином шмоне еще не нашли. Вспомнил Шухов, что хотел обновить номерок на телогрейке, протискался через линейку на тот бок. Художников в лагере трое, пишут для начальства картины бесплатные, а еще в черед ходят на развод номера писать. Когда на шапке номер пишет кисточкой -- ну, точно как поп миром лбы мажет. Перчатка вязаная, тонкая, рука окостеневает, чисел не выводит. От времени до времени какой конвоир крикнет: "Ю -- сорок восемь! Колонна прошла мимо деревообделочного, построенного зэками, мимо жилого квартала (собирали бараки тоже зэки, а живут вольные), мимо клуба нового (тоже зэки вс? Хоть закосил миски Шухов, а хозяин им -- помбригадир. Между прочим, одну из тех девочек я потом на Печоре отблагодарил: она в тридцать пятом в Кировском потоке попала, доходила на общих, я ее в портняжную устроил. Теми же быстрыми движениями Шухов свесил на перекладину бушлат, повытаскивал из-под матраса рукавички, еще пару худых портянок, веревочку и тряпочку с двумя рубезками. Художник обновил Шухову "Щ-854" на телогрейке, и Шухов, уже не запахивая бушлата, потому что до шмона оставалось недалеко, с веревочкой в руке догнал бригаду. Цезарь приоткрыл веки, полуспущенные над черными глазами, и посмотрел на Фетюкова. , от фундамента до стенной росписи, а кино вольные смотрят), и вышла колонна в степь, прямо против ветра и против краснеющего восхода. Шухов кричал повару, но уже заметил двух эстонцев, пробивавшихся к нему, и две миски с ходу им сунул. Павло потомил еще немного, пока тоже кончил свою миску, но не вылизывал, а только ложку облизал, спрятал, перекрестился. Шухов помнил, что одну миску надо Цезарю нести в контору (Цезарь сам никогда не унижался ходить в столовую ни здесь, ни в лагере), -- помнил, но когда Павло коснулся сразу двух мисок, сердце Шухова обмерло: не обе ли лишние ему отдавал Павло? И сейчас же он наклонился над своей законной добычей и стал есть рассудительно, не чувствуя, как толкали его в спину новые бригады.
